Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

Усыгин и впрямь обошёл все кабинеты и всякий раз, войдя, произносил одну фразу:

— Здравствуйте, друзья. Я ваш новый товарищ майор Усыгин. Будем отныне вместе бороться с преступностью.

После этого пожимал руки и отправлялся дальше, оставляя в тылу сражённых наповал ментов.

Заглянул он и в Ленинскую комнату.

— Скверно живёте, братцы, — упрекнул он по возвращении Вадима. — В Ленкомнате даже пианино нет. Это же элементарно. Надо будет на ближайшем собрании хорошенько вздуть вашего замполита.

На тонко организованного Ханского фраза эта произвела впечатление неизгладимое. Тихо всхрюкнув, он выскочил в коридор и припустил к Чекину.

— Ты где этого откопал? — с порога заострил вопрос Ханский.

— А меня что, кто спрашивал? — огрызнулся Чекин. Был он не в духе: прокурор опять завернул на доследование уголовное дело.

— Откуда хоть?

— А где майора через звание получают? — Чекин выдернул из каретки протокол, размашисто поставил подпись.

— Мохнолапый, стало быть, — сообразил Ханский. — Ну, спасибо тебе, батя, за гостинчик.

— Ничего. Он хоть и блатняк, но человек, видать, интеллигентный. Поднаберёшься культурки. А то врываешься к руководству, как в пивнуху. Может, и за дела наконец засядешь?

— А это видал? — Ханский повертел перед начальником увесистой дулей.

Ну, что поделаешь? Невзлюбил Вадим Викторович блатного майора, а не взлюбивши, задиковал.

— Как выходные? — интересовался по понедельникам лукавый Ханский.

— Прекрасно! Вы знаете, просто прекрасно! — Усыгин подходил к окну и, распахнув, по обыкновению, форточку, аппетитно глотал морозный воздух. — Кстати, превосходная гимнастика для лёгких. Не хотите попробовать?

— Не хочу! — поёживался недоспавший Вадим. — Так чем занимался? Баб, поди, жал?

— Что вы такое говорите? — Усыгин конфузился, и Ханскому делалось хорошо. — В субботу ходили с женой в филармонию на си-бемольный концерт. Превосходно, — он прикрывал глаза и, наигрывая пальчиками по столу, мурлыкал. — А в воскресенье в букинистический забежал. Мне там репродукции Босха отложили. Редчайшие! Если попросите, принесу показать! Но уж не обессудьте, — только из рук. Как вы думаете, Вадим Викторович, если я подготовлю лекцию по поздним фламандцам, товарищей это заинтересует?

Вадим ликовал. Под первым же предлогом улепётывал из кабинета и мчался извещать отдел об очередных опусах мохнолапого майора. Правда, в силу ли отсутствия музыкального и художественного образования, по иным ли причинам, но только услышанное воспроизводил Ханский несколько искажённо.

В филармонии, с его слов, Усыгин на глазах у жены кадрился к девицам, си-бемольным концертом не предусмотренным, а репродукции Босха, в его интерпретации, представали шведской порнухой.

— Он и ко мне, знаешь, так подкатывался. Могу, мол, показать из рук. А чего я, голых баб не видел? Я вообще сомневаюсь, — тут Вадик озабоченно озирался. — Не голубой ли?

Поначалу благодаря неустанным хлопотам Ханского над наивным Усыгиным посмеивались.

Но прошёл месяц-другой. Пригляделись. Работает старательно. Сложные расследования, правда, не тянет, но одноэпизодные дела перелопачивает без волокиты, просиживая на работе до девяти-десяти вечера. К тому же оказался добрым, надёжным товарищем, у которого всегда можно перехватить десятку до зарплаты. А то, что чудак, так чудак-то, в сущности, безобидный.

Так что проказы Вадима перестали встречать сочувствие у окружающих.

Даже лучший дружок Ханского, начальник ОБХСС Трифонов, как-то не выдержал:

— Кончал бы ты, Вадька, мужика травить. Смотри, как пашет во имя ликвидации преступности.

— Да он же придурок!

Но занятой Трифонов только отмахнулся:

— Ты б поработал чуток, Ханя. А то у тебя скоро плесень в сейфе прорастёт. Тебя ж попрут, Ханский.

И, кстати, накаркал. По забывчивости Вадим Викторович на неделю нарушил срок по «арестантскому» делу.

Партийное собрание, собранное по представлению районного прокурора, погромыхивая, катилось по наезженному сценарию, как дрезина по узкоколейке. Начальник отдела Бойков припомнил невыход Ханского на праздничное дежурство, об отсутствии плановости и фактах волокиты с грустью говорил начальник следствия Чекин.

Сам Ханский, как ему и полагалось, скорбно кивал, не забывая исподтишка пощипывать за коленку новенькую паспортистку Любочку Шанис.

Посапывали у батарей старшие товарищи, резвился по стенам молодняк. Всё шло к очередному строгому выговору.

Но тут на собрание по дороге из поднадзорной колонии заскочил сам прокурор Воропаев и с налёту, сметая окружающих духом доброго коньяка, прогремел, что дальнейшего глумления над законностью не потерпит, и если разгильдяя Ханского не уволят и на сей раз, то следующее представление будет направлено уже генералу.

Не ожидавший такого поворота, Ханя побледнел.

Прокурор сразу после выступления укатил дальше, а в Ленкомнате установилась озадаченная тишина.

— Так что, товарищи? — подал наконец голос секретарь парторганизации участковый Галушко. — Похоже, Ханский и впрямь превысил предел дозволенного. Придётся голосовать увольнение. Кто за?

И вот тут-то слово для выступления попросил следователь Усыгин. Не будем полагаться на память. Вот стенограмма выступления, увековеченного нетвёрдой рукой секретаря собрания.

«— Товарищи коммунисты! Возьму быка за рога. Предыдущие выступления руководства не были принципиальны. Это ловкий манёвр с целью уйти от ответственности и переложить вину на крайнего, то есть Ханского. Конечно, товарищ Ханский — и об этом надо сказать прямо — халтурщик. И заслуживает публичной порки. Но разве он сегодня стал халтурщиком? И где все эти годы были остальные? Или только прозрели? Уволить проще всего. Но проблема куда глубже — товарищ Ханский не исключение. Я прибыл помочь вам победить преступность (смех в зале). А вы, оказывается, и не собираетесь её побеждать. В отделе царят равнодушие, волокита, отсутствие инициативы. Известно, что политику определяет лидер. Поэтому я говорю руководству отдела: если вы, товарищи, не способны выправить ситуацию, лучше честно уступите место другим. Иначе коллектив вас подправит».

И вновь повисло общее ошеломленное молчание. Все выжидательно смотрели на начальника отдела. Но тот застыл с закаменевшими скулами. Он больше не сомневался — «засланный казачок» прибыл по его душу.

И опять первым нашёлся Галушко:

— Ну, так что, товарищи, я так понял, ограничимся всё-таки строгачом?

После собрания Ханский зашёл в кабинет в пиджаке, застёгнутом на все пуговицы. Смущенный, затоптался перед Усыгиным, который как ни в чем не бывало погрузился в работу.

— Ну, Шурик! Потряс! Я-то тебя за пианино держал, а ты просто-таки Джордано Бруно какой-то!

— Пустое, товарищ! — Усыгин взволнованно поднялся. — Борьба-то общая. А лично вы, Вадим Викторович, мне симпатичны. Убеждён, что вы не безнадёжны, и мы истинно подружимся. Может быть, даже семьями.

Ханский потупился: холостой Вадим любил дружить семьями.

— Ну, что, Шурик? — спрашивал теперь по утрам Ханский, требовательно заглядывая в усыгинские глаза. — Только честно: победим преступность? Без дураков, веришь?

— Верю, — убеждённо отвечал Усыгин.

— Тогда ладно. — И Ханский против обыкновения усаживался за машинку, не дожидаясь конца рабочего дня.

Известность Усыгина ширилась и где-то даже граничила с популярностью. Всё то, что годами забраживало за задраенными люками кабинетов, он с милой непосредственностью выкладывал открыто, невзирая на ранги. Его изречения типа «И прокурора вздуем. Тоже хорош гусь оказался» быстро становились крылатыми. Особенно, конечно, среди следователей. Его острое выступление на партактиве получило поддержку нового секретаря райкома. И даже начальник УВД, докладывая о состоянии политико-воспитательной работы, упомянул фамилию Усыгина как пример работника с принципиально новой психологией.

Слава Усыгина сказалась и на авторитете самого Ханского. Обиженные на начальство сотрудники то и дело стали зажимать его в углах и шепотом просить протекции. И Ханский значительно обещал замолвить словечко перед «своим».

Настал, впрочем, день, идиллию сию пресекший. Как-то, заглянув в кабинет, Ханский застал сидящего перед Усыгиным сгорбившегося, в изношенной телогрейке мужичка лет пятидесяти. На закопченном лице его присохли кусочки глины. Это был известный по району (БОМЖ) Валька Ляхов.

— Здоров, Валюха, — пребывавший в приподнятом состоянии Ханский отпустил ему мимоходом «леща». — Опять влип, опарыш противный?

— Да уж влип, начальник, — Ляхов, вращая своими цыганского происхождения глазами, щербато осклабился. — Посмолить не найдёшь?